понедельник, 2 октября 2006 г.

Краткая апология искусства жизни

Краткая апология искусства жизни

В огромном потоке философской и духовной литературы есть и особый ручеек рассуждений на тему "искусства жизни". Течет он из глубины времен - еще древние греки высоко ценили techne tou biou, "мастерство жизни" - но в стороне от академического мейнстрима и мимо учебных программ, почти не привлекая к себе внимания публики, утекая сквозь пальцы даже самых упорных ловцов жизненного счастья или борцов за него. Ему причастны мыслители одинокие и бессистемные, не оставившие школы, но как бы безмолвно обращающиеся друг к другу через века и континенты: Гераклит и Монтень, Лао-цзы и Кайзерлинг, Сенека и Кришнамурти... Иной раз и в реальной жизни на него натолкнешься. Я знаю одно добропорядочное немецкое семейство, представители которого из поколения в поколение представляются на своих визитных карточках как Lebenskünstler, художник жизни. На такую претензию легко возразить простодушно: умей не умей жить, а жизнь будет продолжаться. Но, с другой стороны, разве серьезное отношение к жизни не требует от нас сделать ее человечной, наполнить ее музыкой человеческой свободы? Разве не тогда мы опознаем подлинность жизни, когда можем сказать себе: "здесь был человек" и, следовательно, этот человек продолжает жить в нас? Мечта о мастерстве жизни требует понять, что мы должны не жить, чтобы думать, а думать, чтобы жить, возвышая нашу мысль до духовной проницательности. Мудр тот, кто умеет впустить жизнь в сознание и осветить жизнь его светом. Культура вырастает из такого рода одухотворенной жизни и не существует вне опыта самовозрастания духа.





Я говорю о вещах самоочевидных и банальных? О, если бы так! Главный недуг нашего времени, не столько даже определенная болезнь, сколько вездесущая болезненность современной цивилизации, видится мне как раз в неспособности и даже упорном, каким-то темным инстинктом самоуничтожения, распаляемым нежелании смиренно и мужественно принять жизнь, как она есть, во всем ее величии, данным и даже заданным человеку как самый большой ему вызов. Искусство жизни - самое безыскусное и вечное, ибо оно есть, в сущности, способ дать жизни жительствовать, сделать жизнь житием. Но у него своя логика и свой счет: самое простое в нем оказывается самым трудным. И потому вместо служения безыскусной и открытой всем, как небо, правде жизни удобнее и доходнее громоздить системы и доктрины, модели и структуры с тайным намерением как-то выкрутиться из этой переделки, перипетии, именуемой жизнью. Безумная надежда! Ведь мы, как ни верти, с потрохами принадлежим этой же самой жизни. И тот, кто хочет придавить тяжестью абстрактного знания ее "проклятые вопросы", неминуемо прежде придавит самого себя. Человек роет себе интеллектуальные убежища в виде теоретических схем, закупоривает себя в камере обскура оцифрованных образов и упивается ее эскапистскими фантомами, не желая замечать, что единственная реальность, по-настоящему упрямый факт бытия - это сам мир с его воздухом и светом и темной бездной неведомого. Что там в душевном багаже этого беглеца? Немногое: кривляние, заменяющее разнообразие действительной жизни, и цинизм, этот фиговый листок тотальной растерянности.

Я считаю задачей первостепенной важности, более важной, чем даже поиск национальной идеи или реализация национальных проектов, восстановление живой и нравственной связи человека с его творческим потенциалом, реализуемым только в жизни и посредством нее. Новые фрески, как бы ни были они прекрасны, нельзя написать по старой штукатурке. Бесполезно звать к новой жизни того, кто построил свое мировоззрение и даже карьеру на бегстве от жизни и презрении к ней.

Прекрасное изложение основ искусства жизни содержится в заключительной главе "Опытов" Монтеня. Его благородный пафос проступает сквозь ряд резких противоречий и парадоксов, которые, возможно, будут раздражать нетерпеливого читателя, но в них стоит вдуматься. По Монтеню, погоня за удовольствиями - заурядная пошлость, а их отрицание - пошлость напыщенная. (А ведь как много в западной духовности, с одной стороны, от исступленной погони за наслаждениями, а с другой - от панического страха перед ними.) Французский жизнелюб советует принимать удовольствия и жить à propos , т.е. "по случаю", "между прочим", что звучит пугающе легкомысленно, но является верным признаком свободы. Только тот, кто свободен от вещей, может быть свободен для них. "Когда я танцую, я танцую. Когда я сплю, я сплю". Звучит совсем как главное наставление китайских учителей: "Когда сидишь - сиди, когда идешь - иди. Не суетись". Вывод обнадеживает: человеку дано быть господином удовольствий, а сознательное принятие жизни делает ее воистину приятной. На чем основан этот оптимизм? На очевидном факте бесконечного разнообразия жизни. Танцевать - спать, гулять - сидеть... "Куда ж нам плыть?" Доставляет удовольствие не состояние само по себе, а именно возможность пережить его, открыть себя новому. Жизнь приятна, как постоянный дивертисмент, проба нового, мозаика нюансов, нескончаемый entre-acte. Она не плоха и не хороша - она, как сказал поэт, подробна. Китайцы, которые, как никто, умеют жить с удовольствием, издавна забавлялись составлением длинных перечней приятных и тем более приятных, чем более пустячных дел и ощущений. К примеру, когда приятно пить чай? Вам отвечают: живя в уединении, в сумерках, созерцая потоки и камни, слушая скучные стихи, посещая женские покои, в ясный день и в дождь, беседуя с другом... Да когда угодно! Такое нагромождение ситуаций комично само по себе, даже без желания рассмешить. Этот комизм сообщает, что удовольствие жизни таится в разрыве, паузе между отдельными моментами существования, хотя и невозможно без них. Небесное блаженство всегда попадает "не в кассу". Там хорошо, где нас нет. Но наше присутствие должно быть зафиксировано в сознании. Наслаждаться можно не "вообще", а только "по поводу". Мимолетность случившегося подчеркивает величие непроявившегося и несвершенного. И она же обещает постоянное возобновление этого блаженного отсутствия.

Получается, что больше всех наслаждается жизнью тот, кто принимает ее быстротечность. До этого серьезного занятия еще надо дозреть, освободившись от иллюзий и легкомыслия молодости. Монтень говорит: "Лишь тем подобает умирать без горечи, кто умеет наслаждаться жизнью. Сейчас, когда мне остается так мало времени, я хочу сделать свою жизнь полнее и веселее. Быстроту ее бега я хочу сдержать быстротой своей хватки и тем с большим пылом (la vigeuеr, в русском переводе "с жадностью") пользоваться ею, чем быстрее она течет...

Я вкладываю в свои ощущения душу не для того, чтобы погружаться в них... а для того, чтобы найти себя. Я хочу, чтобы душа могла любоваться собой в зеркале благоденствия. Пусть душа осознает, как должна она благодарить Бога за то, что он умиротворил ее совесть и обуревавшие ее страсти..."

Искусство жизни есть, прежде всего, умение прощаться с ней. Персонажи древнего даосского философа Чжуан-цзы в свой смертный час ликуют при мысли о бесконечности творческих превращений, которую сулит им смерть. Монтень в своем роде не менее решителен: он утверждает, что способность человека к разумному и самой природой уготовленному наслаждению таит в себе божественную глубину и ясность сознания. В чистой радости жизни человек причащается полноте и блаженству божества. "В Платоне наиболее человечным было то, за что его прозвали божественным".

Вот где начинается работа "художника жизни". Это работа согласования несогласуемого, работа событийности, содержание которой есть содержание полярных величин бытия. Дело чистой встречи, где никто ни с кем не встречается, и до бесконечности воспроизводится самоподобие - ничему не подобное. Такой человек ходит так, как ходит. Он, как хорошо понимали стоики в Греции и конфуцианцы в Китае, играет свою роль и тем самым держит собой общественный порядок. Но, как актер, он следует парадоксальной логике игры: чем меньше он отождествляет себя с ролью, тем успешнее играет и чем больше отстраняется от себя, тем больше становится собой. Он более всего правдив, когда лжет: вот подлинная радость игры. Оттого же он ничего не представляет и не выражает, мера его искусства - покой души. Чем живет этот "артист жизни"? Не данностью, а заданностью опыта, исчезающе малой трещиной, прерывностью в глубине сознания, промельком бездны бытия, "душевным разрывом", distentio animi (выражение Бл. Августина), в котором хранится вечное настоящее, "Царство Божие внутри нас".

Чтобы объять вечность, нужно войти в несчислимо малое. Чтобы возвыситься до небес, нужно умалиться до последней травинки. Без иронии здесь не обойтись. Китайский писатель XVII века Ли Юй, оставивший пространные рассуждения об удовольствиях самых разных занятий: еды, путешествия, сна, зрелищ, общения с женщинами, купания в ванне, жизни в богатстве и в бедности, аскетизма и ветрености и т.д, признавал, что сладостность момента обнажает наше несовершенство и обрекает на неудачу наши порывы, но утверждал, что в своем несовершенстве не уступит самому "творцу вещей", хотя бы потому, что в нем залог полной искренности души. В способности жить мгновением, собирающем несовместное, человеческое обретает божественную меру.

В искусстве жизни нет ничего произвольного. Поистине, если есть игры и искусства, доставляющие людям радость, то должны быть игра всех игр и абсолютное искусство, ставящие предел игривости и искусности, но и доставляющие самую чистую радость, ибо в них удовольствие своей самодостаточности соединяется с принятием царственной власти случая. Судьба, напоминает Гераклит, неумолима и беспечна, как "ребенок, играющий в кости". В бесконечно малом зазоре внутри настоящего таится бесчисленный сонм миров, только в нем ничто может стать всем. Искусство жизни требует метанойи, переворота сознания: вечность физического существования должна обратиться в мгновение, имеющее только качественное измерение.

В работе художника жизни есть свои трудные выборы и бескомпромиссные противостояния. Если мудрость уже в лице основоположников великих религий требует превозмочь субъектность, то современная антижизненная наука целиком стоит на ней. Вот и Мишель Фуко, изнемогший в консервной банке постструктуральных теорий, в конце концов увидел путеводную звезду в "мастерстве жизни", но по привычке проповедовал заботу о себе. Да и активисты западных экологических движений заботятся об окружающей среде ровно в той мере, в какой эта среда угрожает их личным интересам.

Современный человек настолько привык считать свою субъективность отправной точкой всех размышлений и поступков, что даже евангельскую заповедь "оставить все" считает, скорее, риторическим преувеличением. Но ведь в реальной жизни, которая была до нас и будет после нас, первично и действительно не наше обособленное "я", а сама связь, соотнесенность различных моментов существования. В жизни на самом деле все дает себя, передается прежде, чем в ней появится нечто предметное. Мудрый наслаждается жизнью не потому, что владеет ею, а, напротив, потому, что предоставляет всему быть. Его связь с миром - сокровенная, всепроницающая, предваряющая сам мир. Искусство жизни есть безупречное соответствие тому, что есть "здесь и сейчас", еще не явленное миру. Мы живем совместно с миром до того, как осознаем это. Совместность человеческого и божественного переживаются лишь как внутренний опыт, в модусе предвосхищения и воспоминания. Человеческое величие не может быть явлено миру, но о нем нельзя не знать. Вот самое действенное лекарство от современного цинизма.

Теперь должно быть ясно, что искусство жизни не имеет ничего общего с отказом от себя и обезличиванием опыта. Монтень открывался удовольствиям для того, чтобы найти себя и научиться предстоять Богу: вершина личностного сознания! Умеющий наслаждаться жизнью возвращается к себе. Правда, Монтень не разъясняет пройденный им внутренний путь. Зато это подробно делают китайские учителя, и к их опыту я сейчас обращусь. Интересно, что в Китае сама природа души отождествлялась с возвращением, а "возвращение души к первозданному состоянию" считалось сущностью актерской игры. Если открытие игрового пространства знаменует первичное пробуждение сознания, то фиксация на внутренней прерывности опыта соответствует сверхсосредоточению духа. Эта прерывность предстает как сгиб, складка, символическая глубина вещей. Чтобы дух был целым, говорит Лао-цзы, он должен "согнуться" в себя. Сгибание создает круг. В "разрыве души", как знали китайцы, присутствует бесконечно малое средоточие бытия, не имеющее протяженности и длительности, чисто символическое. Речь идет о круговороте "присутствия" и "отсутствия", "раскрытия" и "закрытия", "семян" и "плодов" событий, актуальных и виртуальных качеств существования, сливающихся в нем до полной неразличимости, так что в средоточии всего сущего нет ничего реальнее фантастического. Китайцы прозревали здесь действие "небесного импульса", обладающего бесконечной действенностью. Секрет китайского мастера жизни заключается в том, что он умеет наследовать этому истоку жизни и позволить ему реализоваться когда угодно, ибо вневременная ось "небесного импульса" может упасть в любой момент физического времени. Физические параметры действия здесь не имеют значения.

Только тот достоин звания мастера жизни, кто умеет владеть любой ситуацией и сделать каждое мгновение дверью в вечность. А доступно это лишь тому, кто умеет возвращаться к себе через событийствование с миром - акт в высшей степени моральный. Искусство жизни разрешает нравственную апорию ответственности, сформулированную Э.Левинасом: чтобы принять на себя ответственность за мир, человек должен отказаться от ответственности за себя. У даосского патриарха Лао‑цзы мудрец дает претвориться "таковости" всего сушего: он "сам собою возносится над всем", но "вмещает в себя мир" и "скрытно поддерживает каждого в том, каков он есть", "привечает народ, как детей". И чем более незначительным, даже ничтожным выглядит человек перед бездной метаморфоз жизни, тем более великим сознает он себя в своей причастности к вселенскому танцу вещей. В конце концов, искусство жизни не знает исключительности времени-кайроса и освобождает от беспокойства по поводу "судьбоносных" мгновений. Оно учит понимать, что в жизни нет ничего незначительного, - и так счастливо спасает от мнимой многозначительности.

Повторю еще раз однажды сказанное: нам нужна Коперникова революция в нравственности. Благодаря Копернику люди перестали считать Землю центром Вселенной, а новая революция в морали должна побудить нас перестать считать собственное "я" критерием истинности и укоренить этику в чистой сообщительности сердца и творимом ею этосе, где нравственное совпадает с прекрасным, а союз того и другого удостоверяет истину. На миру и смерть красна. И не так уж важно, кто умер за мир. Важно знать, что мир существует благодаря этому невидному герою. Наверное, всегда будет достаточно людей, не верящих, что человек возвышает себя погружением в гущу жизни, и полагающих, что возвышенность человека отмерена высоким пафосом его слов и стремлений. Таким людям хорошо ответил тот же Монтень: "Между нами говоря, я всегда наблюдал одно примечательное совпадение: помыслы выше небес, нравы - ниже земли". Совпадение примечательное, но все-таки закономерное, потому что оно с точностью до наоборот воспроизводит закон искусства жизни.

Автор: Владимир Малявин.

Интересное...




Другие посты по этой теме:



Комментариев нет: